Он весьма обходителен и заботлив по отношению к карабинерам, все они обязаны ему тысячей мелочей, которые в действительности стоят многого. (В Эритрее карабинеры выполняют массу различных обязанностей: секретарей суда, судебных исполнителей и т. д.)

У него есть фелюга, на которой он выходит ловить рыбу, и команда, состоящая из рабов. Принадлежат ли они ему? Он это отрицает, но они явно чересчур ему преданны, чтобы быть наемными работниками. Занни также владеет домом в Асмэре, который сдает жильцам. Никому неизвестно, миллионер этот молчаливый человек или едва сводит концы с концами.

Без какой-либо просьбы с моей стороны он посылает мне на борт купленную им самим провизию, что позволяет сэкономить половину той суммы, которую мне как иностранцу пришлось бы заплатить. Ни тени подобострастия или грубой лести, способной насторожить меня, во всем безупречный такт.

Мы все трое сидим в небольшом портовом кафе, своего рода бирже, где обсуждаются абсолютно все дела. Шушана рассказывает мне о Саиде Али, известном шейхе с Дахлака. Занни его хорошо знает. Он даже продал ему месяц назад черную жемчужину необычайной красоты.

— Почему именно ему, ведь он все равно перепродаст ее мне? — удивленно восклицает Шушана.

— Вряд ли, она слишком красива и, вероятно, попадет в одну из тех банок, в которых он хранит свои сокровища.

И в глазах этого неприметного человека вспыхивает странный огонек. Я чувствую что-то вроде головокружения, словно оказался на краю таинственной пропасти, которая вдруг открылась в этой душе благодаря отблеску, на мгновение озарившему его серые глаза.

— А как поживает этот старый безумец? — продолжает Шушана.

— Не знаю, три месяца назад он вышел из больницы; мне известно только то, что врач отправил к нему санитара, и тот поселился у шейха дома. О! Этот доктор неплохо заработал на нем и потому не оставляет его без внимания.

— Говорят, что трое его сыновей отлучены от дома с тех пор, как умерла их мать, и знаешь почему?

— Наверное, ты не отказался бы приобрести у них папины жемчужины, когда они перейдут к ним в наследство, — говорит Занни с добродушной усмешкой. — Пока же отец, с тех пор как он заболел, озабочен только одним: он боится, как бы его сыновья, весьма расточительные, как и все отпрыски скряг, не возжелали бы его скорейшей кончины, чтобы как можно быстрее промотать его состояние, которым он дорожит больше, чем жизнью. Это мания, и надо ему ее простить, ибо сам он человек не жадный.

— А чем занимаются его сыновья, где они?

— Они здесь. Вероятно, скоро ты увидишь одного из них, он приходит сюда каждый день после полудня. Отец платит им скромную ренту, но ее хватает ненадолго, они не вылезают из долгов.

— Естественно, ведь к их услугам ростовщики, дающие им деньги под гарантию наследства; но если отец все распродаст?

— О! Никогда!

Это сказано таким тоном, словно у Занни есть веские причины для подобной уверенности. Он ловит на себе мой взгляд, и, возможно, этот странный тип также замечает у меня в глазах отсвет моих тайных помыслов, потому что продолжает:

— В общем-то я ничего не знаю, но с какой стати ему продавать свои сокровища, ведь он ни в чем не нуждается: более пятидесяти судов ловят для него рыбу. В Аравии свыше тысячи рабов обрабатывают его земли. Единственная его радость — это созерцание несравненных по красоте жемчужин, которые он собирал более сорока лет.

Рослый молодой человек с ярко выраженной арабской внешностью, одетый в роскошную шелковую рубаху в желтую полоску, проходит мимо, прикрываясь зонтом, в сопровождении нескольких туземцев. Извинившись, Занни покидает нас и присоединяется к этому прогуливающемуся франту.

— Это Абдаллах Саид, один из сыновей, о которых мы говорили. Этот малый, Занни, всегда при них.

Я все еще нахожусь под сильным впечатлением, произведенным этим скромным человечком; теперь он наводит на меня едва ли не ужас, ибо те двадцать миллионов жемчужин, что дремлют на Дахлаке, способны разжечь кое у кого зависть, и я предчувствую, что сей невзрачный нуждающийся часовщик совершает кропотливую работу термита, которую прервет однажды какая-нибудь пока еще неведомая драма.

Я решаю уехать на другой день, мне душно здесь, во-первых, потому, что стоит жара, а, во-вторых, по той причине, что, общаясь с этими так называемыми цивилизованными людьми, я обнаруживаю сплошные интриги, зависть и сомнительные махинации… Скорее в открытое море!

Меня, однако, задерживает оформление медицинских документов. Доктор — несносный господин. Я опоздал всего на пять минут, и мне говорят, что надо прийти на следующий день в определенное время. Я покидаю его кабинет в крайне раздраженном состоянии, проклиная всех колониальных врачей на свете, и вдруг сталкиваюсь с Занни, который идет в больницу. Как всегда предупредительный, он берет мой карантинный патент и направляется к ужасному доктору. Поднявшись по особой лестнице, Занни стучится в дверь и входит. Доброжелательный тон, каким они разговаривают друг с другом, свидетельствует о том, что Занни на короткой ноге с лекарем. И в самом деле вскоре он появляется в сопровождении совершенно преобразившегося врача, который просит его извинить и ссылается на свою занятость. Поскольку я отправляюсь в Джемеле, доктор просит меня передать санитару Саида Али пакетик с медикаментами.

Рукопожатия и взгляды, которыми обмениваются Занни и доктор после дружеской и фамильярной беседы, чересчур сдержанны, чтобы не показаться наигранными.

Я не без труда нахожу две хури и четырех ныряльщиков, по их словам, хорошо знающих дахлакскую банку. Им не удалось попасть на фелюгу, на которой они выходят в море каждый год, по причине запутанных семейных обстоятельств, оставшихся для меня непонятными. Джебер, Раскалла, Али Шере, Марсал — таковы их вполне суданские имена, за исключением Али Шере, в жилах которого течет еще и сомалийская кровь, откуда и его чисто мусульманское имя — Али.

Я должен взять с собой и мальчугана лет четырех, сына Джебера. Сыновья ныряльщиков с самого раннего возраста, как только приучаются самостоятельно есть, начинают овладевать ремеслом ловца жемчуга, сопровождая своих отцов. Я видел фелюги ныряльщиков, на борту которых находилось по восемь — десять мальчишек в возрасте от трех до пяти лет. Тем не менее эти почти младенцы занимаются хозяйством на судне и поражают ранним развитием. В умственном отношении эти четырехлетние малыши не уступают нашим десяти — двенадцатилетним мальчикам. Правда, их развитие замедляется к десяти годам, когда кости черепа отвердевают. И они остаются детьми на всю свою жизнь.

Ночь тихая, я отпустил рулевого и остался возле румпеля один: сон так и не пришел. Слабый свет позади нас на горизонте указывает на месторасположение Массауа, а маяк Рас-Мадура отбрасывает в небо свой прямой луч.

Я думаю о загадочном Занни и о том больном, который, несмотря на отдаленность его острова, попался в какую-то непонятную мне ловушку.

Я решаюсь вскрыть пакетик с медикаментами. Там лежит пузырек с красной этикеткой, на ней от руки написана формула химического состава. Жидкость без запаха, горькая на вкус. Пригубив снадобье, я сплевываю, теряясь в догадках: увы, я не разбираюсь в этом.

Понемногу моей душой вновь овладевает величие моря, и мрачные мысли куда-то улетучиваются, они кажутся мне теперь воспоминанием о каком-то дурном сне.

На другой день мы входим в залив Джемеле на веслах, чтобы преодолеть несколько миль, отделяющих нас от якорной стоянки — зеркальную поверхность воды не омрачает там даже легкое дуновение. Это свойственно всему архипелагу, где ветер поднимается лишь после десяти часов утра; данное обстоятельство благоприятствует ловле жемчуга, так как вода сохраняет свою прозрачность.

На берегу видны около двадцати хижин. С десяток фелюг спят под лучами солнца на поверхности прозрачной воды, мы присоединяемся к ним. Из хижины, над которой полощется итальянский флаг, выходит туземец в красной феске, кажется, он ждет, когда мы сойдем на берег. Это представитель властей, проверяющий патенты причаливающих к острову лодок.