В кожаном мешочке я обнаруживаю также и бумаги. Это письма, написанные по-арабски, но они так сильно размокли, что я вряд ли сумею их прочесть. Однако, когда письма немного подсыхают, целые фразы становятся вполне разборчивыми. Правда, арабской скорописью, используемой в обычной переписке, я владею не настолько хорошо, чтобы расшифровать ее самостоятельно.

По прибытии в Джибути я иду к молодому арабу Абду Банабилу, почтовому служащему, который очень правильно говорит по-французски, даже с легким каталонским акцентом, придающим его выговору печать подлинности, в некотором роде особый местный колорит, совершенно неожиданный в устах этого человека. Однако он никогда не был во Франции, но поскольку все работники почты уроженцы Восточных Пиреней, молодой Абду, постоянно общаясь с ними, перенял их акцент, словно хамелеон, меняющий окраску применительно к обстановке.

Абду очень милый, честный и надежный парень, на него можно положиться. Ему удается перевести только некоторые обрывки фраз, которые пощадила вода, поэтому текст получается довольно-таки бессвязный.

Есть три письма: одно из них адресовано некоему Саиду Салеху из Таиза. Я отмечаю в нем одно слово «товаши» (евнух) и отрывки типа: «Оставшиеся в Бати… невозможно определить сумму… верный человек, чтобы договориться… две тысячи талеров…»

Во втором письме понятна только одна фраза: «Мулы встречаются редко и стоят дорого, те, которых получишь ты, должны быть оплачены из расчета…»

Все остальное неразборчиво.

Третье письмо Салима Монти адресовано его брату Саиду Абделлаху Монти.

Я прочитываю следующие фрагменты: «После приветствия… пятьдесят тюков дурра… в Аден до… двести связок фиников с самбука „Эль-Баджера“… Вали даст разрешение… Камаран…»

Я заключаю, что два первых письма имеют отношение к работорговле. Второе, на мой взгляд, связано с десятью туземцами из племени галла, посаженными на судно в Джибути, так как «мулами» обычно называют рабов, поступающих из Африки.

Что касается третьего письма, то в нем, похоже, речь идет о товарах, предназначенных для доставки на аравийское побережье, вывоз которых разрешит или разрешил губернатор Адена.

Все эти немногочисленные детали не представляют для нас большой ценности, но с их помощью я смогу представить доказательства того, что в моем распоряжении находятся подлинные документы. Это самое важное в настоящий момент.

Итак, добыв компрометирующие сведения, в девять часов после Салат-эль-Аша (вечерней молитвы) я отправляюсь к Салиму Монти, надеясь, что сумею с ним сладить, нагнав на него страху.

Он возлежит на прекрасных коврах в окружении других арабов. Они жуют кат и курят наргиле.

Монти предлагает мне сесть. Люди сдвигаются плотнее друг к другу, освобождая место, и на его жирном лице я замечаю подобие насмешливой, довольно неприятной улыбки.

— Я приплыл из Дубаба и привез для тебя известия О твоем самбуке «Фат-эль-Кейр», — говорю я.

— Я знаю, Бог всемогущ, и нам следует подчиняться своей судьбе… Мне сообщили по телеграфу из Асэба о том, что экипаж спасли, и я послал туда своего уполномоченного, чтобы вернуть матросов назад.

— Это все, что ты знаешь?

— Слушаю тебя, если ты располагаешь другими сведениями…

— Так, сущими пустяками, — говорю я, показывая всем своим видом, что все как раз обстоит иначе. — Но раз ты так хорошо осведомлен, не лучше ли дождаться момента, когда ты сам получишь более подробные известия?

Присутствующие поняли, куда я клоню, и стали тихонько покидать комнату один за другим.

Я жую кат и затягиваюсь наргиле, рассуждая о ценах на кофе, поступающий из Мокки, и на дурра, который поставляет Йемен…

Через четверть часа мы остаемся наедине. Салиму Монти уже не до улыбок. Он ждет не дождется, когда я перейду к существу дела.

— О Салим, мы ведь с тобой друзья, надеюсь, ты понял, что если я пришел к тебе, то с важными для тебя сообщениями.

Монти по-прежнему сохраняет бесстрастный вид, побулькивая своей водяной трубкой, и глядит на меня так, словно я противник, от которого он ожидает нападения.

— Мы одни? — спрашиваю я после паузы.

Моргнув глазами, он дает мне понять, что да.

— Итак, хотя твое судно и затонуло, не все находившиеся на нем рабы погибли.

Он пожимает плечами и, пренебрежительно ухмыльнувшись, говорит:

— Что за глупость! Тебе рассказали какую-то легенду.

— Мне ничего не рассказывали, я подобрал в море людей, которых затолкали в трюм связанными и накрыли парусиной, чтобы их утопить.

Лицо араба приобретает какое-то мерзкое выражение, оно искажено страхом. Наконец он выдавливает еще одну улыбку, которая производит отталкивающее впечатление.

— Если сказанное тобой правда, то эта история не имеет ничего общего с гибелью моей фелюги. Рабов перевозят многие корабли!..

— На, взгляни: это твой патент и три отправленных тобой письма. Не пытайся отрицать очевидное. Эти люди завтра утром пойдут к губернатору и тебе придется иметь дело с правосудием.

Салим всерьез напуган, он смотрит на меня глазами амфибии, неподвижными и лишенными какого-либо выражения.

— Но если я захочу, — добавляю я после паузы, — они будут молчать…

— Тогда назови свои условия, ты ведь знаешь, что я небогат…

— Хватит! Речь идет не о том, чтобы деньгами замазать преступление. Тебе платят англичане за то, что ты шпионишь за мной, и у меня есть письменные доказательства этого. Не спорь, это пустая трата времени… Вот мои условия: если когда-нибудь англичане задержат меня в море или у меня возникнут хоть какие-то осложнения на аравийском побережье между Дубабом и твоей родиной Каукой, я донесу на тебя и передам твои письма, адресованные Саиду Салеху из Таиза… и другим. Письма спрятаны в надежном месте, и если я вдруг умру — мы ведь все ходим под Богом, не так ли? — то, вскрыв мое завещание, можно будет получить сведения об их местонахождении… Дело за тобой!

— Несчастный! — восклицает он. — Каким же образом я могу помешать англичанам поймать тебя в один прекрасный день? Это может произойти и без моего участия… Если бы я, по крайней мере, знал, куда ты направляешься… тогда, может быть…

— Разумеется, ты будешь знать об этом и передавать информацию куда следует. Твоя судьба в твоих руках.

— Но тогда верни мне письма, ведь ты в них не нуждаешься, ибо располагаешь свидетелями.

— Возможно, я когда-нибудь и верну их тебе… но не сейчас…

— Что ж, я верю тебе, а ты можешь положиться на меня, ибо ты превзошел дьявола, я буду тебе другом…

Он собирается поцеловать мою руку, показывая, что подчиняется мне. Но я отдергиваю ладонь резким движением.

Этот человек вполне искренне восхищается мной, потому что знает, что находится в моей власти. Я одолел его, и он меня уважает за это.

Когда одерживаешь победу над арабом и чувствуешь себя отомщенным, он не таит на тебя злобы, напротив, он восхищается тобой, внушающим ему страх, и преданно тебе служит до тех пор, пока чувствует твое превосходство.

Доброта, великодушие не более чем слабость в его глазах, и если по простоте душевной ты становишься жертвой его обмана, то не можешь рассчитывать ни на что, кроме презрения…

— А где находятся спасенные тобой рабы?

— Не волнуйся, они в надежном месте. Могу тебя заверить в том, что они никогда не появятся в Джибути, если ты сдержишь слово.

Я оставляю Салима жующим кат на персидских коврах, в обществе инкрустированного серебром наргиле, который только что потух — так сильно разволновался его владелец…

Теперь я знаю, что не только нейтрализовал опасного врага, но и получил в его лице бесценного тайного помощника.

XIV

Блокада

Губернатор Симони испытывал беспокойство, предчувствуя грядущую нехватку в Джибути туземной рабочей силы, так как в основном она представлена арабами из Йемена. Кроме того, торговля, которая когда-то привлекала сюда большую часть йеменских фелюг, пришла в полный упадок.