Видя такое спокойствие, столь непривычное для человека, облагаемого таможенной пошлиной, чей багаж переворачивают вверх дном, дежурный офицер чувствует легкое смущение.

Я открываю чемодан, в нем лежат коробки с фотографическими пластинками. Я беру одну из них, начатую, в которой остался, кажется, один пакет с шестью неиспользованными пластинами, и, почти не скрывая этого жеста, делаю вид, что собираюсь положить коробку в карман.

— Что это?

Я улыбаюсь.

— От вас решительно ничего не утаишь! — говорю я. — Это фотографии, которые я сделал в Шейх-Саиде, и мне не хотелось бы, чтобы солдат, вскрыв коробку из любопытства, их засветил.

— Дайте-ка сюда.

И он прячет находку к себе в карман.

Теперь можно считать, что обыск завершен. Офицер торопится доложить своему начальству об успешно выполненном задании, целью которого, несомненно, было заполучить фотографии, отснятые в Шейх-Саиде.

Он уносит с собой также целую кипу исписанных листов бумаги.

Пришел и Кокалис, он созерцает произведенный таможней беспорядок. Я прошу его повлиять на этих господ, с тем чтобы получить обратно свои бумаги, так как намерен отплыть как можно скорее.

Он по-турецки обращается к офицеру.

— Я пригласил вали вечером к себе на ужин, и вам все это вернут, я сказал, что давно знаком с вами.

Этот ниспосланный Провидением хранитель маяка — эллин, получивший образование в Париже, где он прослушал курс в Центральной школе. Он инженер, работающий при французской компании по обслуживанию маяков на Босфоре, которой принадлежат также маяки на Красном море. Он живет здесь, вдали от мира, с молодой женой, много читает и занимается музицированием. Каждые полмесяца пароход привозит им продукты. Обещанный ужин оказывается вполне приличным ужином с цветами на столе и фруктами, так как до Аравии, с ее горными плато, Аравии благословенной, земного рая, где царит вечная весна, рукой подать.

Мой улыбчивый вали приходит вечером с пакетом под мышкой.

— Вот ваши бумаги, однако мне пришлось оставить у себя фотографические пластинки, поскольку существует положение, согласно которому запрещается под угрозой тюремного заключения делать снимки в Шейх-Саиде. Разумеется, вы об этом не знали, так что это не грозит для вас никакими неприятными последствиями. Простите за предпринятые в отношении вас действия, которые свидетельствуют о некоторой подозрительности; поверьте, если бы это зависело от одного меня, ничего подобного не произошло бы.

В памяти всплывает белокурый лейтенант, чьи короткие отрывистые команды приводили турок в оцепенение…

— Я нисколько не сержусь на вас, все это вполне понятно. Англичане поступают точно так же в Адене, где таможенники отбирают фотографические аппараты, но там незнание действующих законов не является оправданием, если только ты не англичанин.

Кокалис сама любезность. Заручившись поддержкой вали, который хочет загладить свою вину, он посылает кого-то в город за провиантом и снабжает меня бочонком дистиллированной воды без примесей пресловутых ядовитых трав.

В полночь я возвращаюсь на судно и, хотя торопиться нам особенно некуда, я побыстрее снимаюсь с якоря, оставляя на берегу шакалов, пронзительно завывающих среди развалин мертвого города.

II

Я отправляюсь за жемчугом

Как только судно покинуло пределы рейда, оставив позади прикрытие песчаной отмели, продолжающей полуостров, на котором стоит маяк, мы оказались в штормовом море. Оно было черным в непроглядной темноте ночи и катило к северу свои тяжелые, подгоняемые яростным ветром фосфоресцирующие волны, похожие на чудовищ с мертвенно бледными гривами. В такую погоду ничего не остается, как плыть с попутным ветром. Могучие валы прокатываются под днищем корабля и подталкивают его; порой судно скользит по движущемуся склону водяной горы вниз на дно зыбкого оврага, где почти не ощущается ветер. Затем позади возникает белеющий гребень уже другого склона, готового обрушиться на вас. Корабль взмывает вверх, устремив свой нос в глубину, вот-вот он сорвется в бездну, но тяжелая масса воды толкает его дальше, в то время как купол следующей по пятам волны настигает судно, и угрожающий пенистый гребень рассыпается кипящим потоком вокруг фелюги.

Тогда, на какую-то секунду, я вижу у себя под ногами бурлящий поток воды, затем нос судна снова задирается к небу, и мы опять оказываемся между водяных стен с белыми прожилками.

Плывя в таких условиях, корабль, не подвергается чрезмерным нагрузкам, и море ведет себя снисходительно по отношению к этой крохотной хрупкой скорлупке, которую терпит на своей поверхности. Но нам предстоит изменение курса. Я должен достичь Асэба, чтобы пополнить запасы продовольствия, заштопать паруса, — словом, подготовиться к длительному пребыванию в море, когда в течение нескольких месяцев я буду посещать пустынные острова.

Итак, я покоряюсь необходимости повернуться к волнам боком, взяв немного круче к ветру и хорошенько натянув шкот, чтобы уменьшить бортовую качку. Море в таком случае перестает быть неповоротливым и ленивым стадом волн, подгоняемых ветром; оно вдруг со всей яростью набрасывается на бедное судно, испытывающее килевую качку и одновременно переваливающееся с боку на бок под натиском тесно идущих друг за другом волн.

Команда суматошно бегает по мокрой и скользкой палубе, спасая все, что может оказаться за бортом. Предметы, казалось бы самым надежным образом привязанные, первыми освобождаются от своих пут и выписывают опасные зигзаги на палубе. Конец пенькового 70-миллиметрового троса, закрепленного на верхушке мачты, соскочив с кофель-нагеля, полощется в ночи, нахлестывая матросов, ощупью передвигающихся по палубе.

Наконец восстанавливается порядок: то, чему суждено было покинуть наше судно, сметено за борт. Все остальное надежно прикручено, а грохот падающей посуды, доносившийся из глубины буфетной, едва началась бортовая качка, прекратился из-за того, что больше не осталось ни одного бьющегося предмета. Скорый рассвет придает мне уверенности, так как шторм, с которым приходится вступать в схватку после захода солнца, принадлежит к разряду явлений, заставляющих вас предать море анафеме и поклясться больше никогда не выходить в плавание, если вам все же удастся доплыть до суши. Когда рассеивается мрак и ты начинаешь различать окрестности, на душе становится спокойнее.

Небо розовеет, и темное море постепенно приобретает зеленый бутылочный оттенок. Большое красное солнце встает из воды и поднимается вверх сквозь горизонтальные полоски черных облаков. Морская гладь окрашивается в не поддающийся определению цвет, представляющий собой смесь красного, зеленого и синего, но длится это не долго. Море облачается теперь в свое обычное дневное одеяние синего цвета, испещренное белыми точками, и ветер, на какое-то время притихнув, пока продолжалась церемония восхода, возобновляется с новой силой.

Глазами я ищу берега. Тщетно. Однако мое внимание привлекает узкая желтая полоска прямо по курсу, в миле от нас. Посмотрим, что там на карте. Это банка Сейла глубиной шесть метров и, стало быть, для нас не опасная. Переход через эту мель вызывает у меня интерес, если бы я захотел, то мог бы спокойно обогнуть ее с юга.

Приблизившись к ней на расстояние нескольких кабельтовых, я не без ужаса замечаю, что море имеет там странный вид; волны отказались от упорядоченного марша стройными рядами и предаются невиданным пляскам, то вздымаясь пирамидами, то устремляясь поперек движения основной кавалькады.

Уже невозможно свернуть в сторону от этого опасного места, поэтому ничего не остается, как войти в него, рискуя поплатиться рангоутом и, возможно, собственной жизнью. Я успеваю подобрать парус на половину высоты мачты и прочно закрепить ванты.

Мощный порыв встречного ветра гнет рей, и подозрительный треск извещает нас о том, что при следующем шквале он разломится пополам.

Каким-то чудом мне удается его спустить, но судно вдруг кренится, поддаваясь натиску одного из водяных конусов, и рей летит в воду вдоль борта. Я успеваю лишь обрубить весь такелаж, чтобы высвободить его и избежать более разрушительных последствий.